среда, 9 ноября 2016 г.

Автор: на Комментариев нет:

воскресенье, 8 ноября 2015 г.

Автор: на Комментариев нет:

понедельник, 22 августа 2011 г.

Госпиталь как сцена. Broken dolls by surgeon Romain Slocombe


"Pain and ecstasy have similar facial expressions," 
- так считает мсье Слокомб. И долгие годы с завидным упорством притворяет свой хирургический фетишизм в жизнь, окруженный армией поклонников и последователей. Жестоко и сентиментально. Крестный отец medical art'a - что к этому можно еще добавить... Вероятно, это самый странный захватывающий коктейль баллардовско-кроненберговской "Crash" и сюрреалистичного "Города потерянных детей" Марка Каро и Жан-Пьера Жёне. Стерильный и старательно задокументированный. Бинты и эротика. Что еще надо для счастья?

 

"Tokyo is the ideal backdrop to my universe. When a particular image is so powerful in your own psyche, that ikage dominates the whole view of that city" -the image is of injured Oriental women. "My work's not only about my obsession with Japanese women, it' s about medical fetishism and my fascination with accidents

Родился в Париже, участвовал в знаменитом мае 1968, на Авиньонском фестивале открыл для себя японское кино "новой волны", учась в университете присоединился к про-китайской групировке La gauche proletarienne, обучался политическому плакату и искусству комиксов в Vincennes University у Мобиуса (Moebius), далее учился в парижском Ecole Nationale Supérieure des Beaux-Arts, где познакомился с будущими участниками графической панк-группы Bazooka. Cвою карьеру в начале 70-х начинал как иллюстратор, рисовал комиксы. C 1977 после нескольких поездок в Японию, эта страна стала его главным источником вдохновения. И легла в основу его главного направления творчества под названием Medical Art. Это определение он получил после участия в 1983 в совместном проекте разных художников объединенных единной больничной темой - книга называлась Medical Art. В 1992 Слокомб вплотную занялся фотографией. Его выставки молодых японок, словно бабочек в коконах завернутых в бондаж, гипс, лангеты и прочую медицинскую атрибутику с успехом проходят во Франции и по всему миру (New York, London, Stockholm, Tokyo, Sendai, Bologna, etc). С 1995 Слокомб снимает несколько видео-фильмов в Японии, среди которых "Un Monde Flottant" с известным японским фотографом Набуеси Араки (Nobuyoshi Araki). Он также автор нескольких новел, опубликованных престижным французским издательством Галимар (Gallimard). В 2005 в его переводе на французский увидела свет и давно ставшая классикой "История японского кино" Дональда Ричи (History of Japanese Cinema, Donald Richie). Несколько сценических постановок Слокомба совместно с танцовщицей и актрисой Йоко Хигаси (Yoko Higashi) были представлены в Токио, Нью-Йорке и Леоне. Также был отмечен в эксклюзивном издательском проекте Madness Becomes Method в компании с Кики и Лулу Пикассо (Kiki Picasso, Loulou Picasso), Тревором Брауном (Trevor Brown), Питером Кристоферсоном (Peter Christopherson) и Гаспаром Ноэ (Gaspar Noe). Снимает фильм об известном нью-йоркском фотографе и режиссере, в прошлом фронтмене движения cinema transgression Ричарде Керне (Richard Kern).
Женат на японке, имеет 12-летнюю дочь ...

 
  
I’ve been interested in bandages since I saw a picture in a book where a doll had been broken and repaired with bandages, and the illustrator had painted the doll very realistically with black hair, and she could have looked like a Japanese. So maybe when I was a kid the double image of femininity as both the white bandage and black hair fixed itself in my mind.


Tokyo metropolis. Both in hospital rooms and on the neon streets, beautiful young Japanese girls are photographed in plastercasts and bandages, victims of unknown traumas. These are the "broken dolls" of Romain Slocombe's Tokyo, a city seething with undercurrents of violent fantasy, fetishism and bondage. City of the Broken Dolls is a provocative photographic document of the girls whose bodies bear mute witness to Tokyo's futuristic, erotic interface of sex and technology.

Q. Lately in New York there’s been much talk about what Hal Foster has called “Trauma Culture,” referring to a range of things from Oprah to the photographer Nan Goldin, all involving the relation of pain to ideas of authentic subjectivity.

A. In my work I think it is something else, an authenticity that comes from a time when you were a child, because when a child plays games, pretends to be something else, dresses up and all that, it’s their inner self that is having fun. And I think that when a girl enters that little game and disguises herself in that childlike way – we’ve all played doctor and nurse and things like that, pretending to be injured when we were kids–maybe the model goes backwards, regressed, in a sort of time travel that releases another sort of authenticity….And besides, there is no real pain. It’s a all a game. Which allows them to relax more.


Q: Perhaps you’re work represents the clash between the French and the Indochinese culture?

A: I think if it’s symbolic at all it’s a visual symbol, the injured person, when you walk in the street, even if you’re not interested in bandages from a fetish point of view, the eye is obviously attracted by someone who is walking on crutches or has an arm in a sling, the white is very strong. People always look at people who are injured in a certain way. The injured person had an accident, she is already separated, that person is separated from reality and there’s an aura around that person….For me of course it’s a fetish, I would be immediately attracted if there were a girl with a bandage in the street. My bandages are a bit exaggerated like in a movie when you see someone has been injured the bandages are exaggerated, in Japan particularly so, maybe because the Japanese like people to wear the costume that is really proper to the situation. So Japanese in movies if someone is injured in the hospital you can be sure that the bandage will be enormous. So my girls are maybe movie patients rather than real patients. My doctor friend who makes the casts for me says that on the contrary to make people feel better they reduce the bandage very quickly so that the person thinks that he is really improving very fast…my bandages are really big and inconvenient and bandage-like… and that’s what I like. Myself as a fetishist I’m satisfied if the model really looks like an injured person. Some people misunderstand and think that I’m excited if the model is in pain or that there must be some horrible scars underneath but it’s not that at all. I’m more interested in the wrapping, in the visual, in the outside aspect, rather than what might be on the inside. The vulnerability and weakness also, that’s why I called my book Broken Dolls. It does enhance the femininity of the model. I find it makes them really beautiful. Some people misunderstand me completely, people will say this is antiwomen he must hate women. To the contrary, I love them, not only as a male but as a person, a friend and a fellow human being. I admire their beauty, I envy them, being so beautiful. So in fact it’s just for me a way of enhancing the women.


.... Я познакомился с работами Слокомба много много лет назад стараниями моей немецкой приятельницы Донны Клем (rip+) с Artware Audio - она тогда готовила к публикации альбом его фоторабот, все так же - с девочками, обмотанными бинтами, нимфами на далеких японских больничных койках, печальными как Беладонна, и чувственными одновременно... Признаться, тогда я немало удивился, услышав про новое увлечение Донны, быстро выросшее в почти маниакальную одержимость выпуском того альбома. До этого многие годы она была хорошо известна преимущественно среди любителей экспериментальной и ранней индустриальной звуковой сцены своим великолепным катологом Artware. В пропагандистских целях Донна вскоре выслала мне несколько листов с версткой книги, которые я храню до сих пор. Так я впервые увидел Слокомба. Так стараниями далекого хорошего друга пришла моя первая любовь к его творчеству. Я давно хотел написать эту статью о его творчестве. И посвятить его Донне Клемм. Которой уже нет с нами. Но которую я продолжаю любить и помнить. Каждый раз глядя на фотографии Ромена Слокомба ...

links:
 
 
Peur(s) du noir - Fear(s) of the Dark (2007)

Runtime: 85
Language: French
Country: France
Color: Black And White
IMDb: http://www.imdb.com/title/tt0792986/
Director: Blutch, Charles Burns, Marie Caillou, Pierre Di Sciullo, Lorenzo Mattotti, Richard McGuire       
Writing: Blutch, Charles Burns, Pierre Di Sciullo, Jerry Kramski, Richard McGuire, Michel Pirus, Romain Slocombe    

Different black-and-white animation techniques tell several scary stories. There's a story of a teenage boy who meets the wrong girl. Another tale deals with a small community where people disappear and are never seen again. Then there's the narrative of a little Japanese girl who suffers from horrible nightmares followed by a tale where a man doesn't get the rest he hoped for in an old not-so-abandoned house. These stories are connected by the story about a man with a devilish smile and four enormous dogs from hell and by a woman's monologue about her fears.

Format : AVI Length : 694 MiB 608 x 336 at 25 fps Language: French
http://www.megaupload.com/?d=JMBCKLJU
 
* my art: Private fragments (by Igor Vaganov)
(cover artwork for the album 'privat' by german project Throrofon_unreleased (as far as i know...)
Автор: на 1 комментарий:
Ярлыки: , ,

суббота, 13 августа 2011 г.

No Shit. Чарльз Буковски - глоток, затяжка, сперма, блевотина, кровь...


Свой первый роман «Почтовое отделение» Чарльз Буковски написал в 50 лет. На это ушло двадцать ночей, двадцать пинт виски, тридцать пять упаковок пива и восемьдесят сигар. С тех пор из-под его пера вышло сорок пять книг стихов и прозы. 

Лучшим поэтом Америки называли его Сартр и Жене, которых он пережил. Целую литературную эпоху спустя он повторил путь скандальных героев Генри Миллера и Хемингуэя на более светлой и ироничной, но простой по трагичности ноте. До самого последнего времени литературный истэблишмент Америки отказывался его признавать, несмотря на бешеный успех в Европе, которую Буковски терпеть не мог — при том, что для него всегда оставались святы имена Арто и Селина. Уже в 1960-х его называли «героем подполья», он был предвестником Beat generation — гениальных дилетантов Америки Гинсберга, Берроуза, Керуака, Фермингетти, Корсо. Хотя в документальных свидетельствах той эпохи и его имя часто всплывает в одном ряду с ними, он всегда открещивается от каких-либо определений. «Утверждать, что я — поэт, значит помещать меня в компанию фальсификаторов, неоновых гурманов, придурков, лохов и мерзавцев, маскирующихся под мудрецов». 

 

Его биограф Хью Фокс говорил о «темном, негативном мировосприятии Буковски», в котором тот упорствует изо дня в день, выискивая уродливое, сломанное, уничтоженное, безо всякой надежды на какое бы то ни было «окончательное спасение» и без желания его. «Бард лос-анджелесских низов», поэт аутсайдеров, Буковски действительно ненавидел всю чопорность и фальшивость окружавшего его мира, описывая его скрытую отчужденность и голод по естественным похороненным чувствам. И тогда бумага для Буковски становилась тем «полем боя», на котором писатель сражался за свою жизнь и здравый рассудок словами, остроумием и ожесточенной горечью: «Я вышвыривал со своей веранды тела в ночь. Я презирал хипье. Постоянно попадал в вытрезвители. Одна дамочка обвинила меня в том, что я ее изнасиловал...» Его, в сущности, автобиографические летописи носили открытые подзаголовки — «Истории похороненной жизни». И в ней Буковски, как и его художественный двойник Генри Чинарcки, был предельным одиночкой. Таковыми были и его герои, нетрадиционные для «изящной» литературы, — уголовники, пьянчуги, тараканы, безумцы, крысы, игроки, шлюхи, обитатели трущоб и паршивых лос-анджелесских баров. Его истории «непростого человеческого счастья» свободным стихом перемежались с бесчисленными пьяными эскападами и пороками, повестями об отщепенцах, катящихся все дальше вниз и находящих неведомым образом новые способы падать еще ниже... И при этом языковая грандиозность Буковски заставляла комически блистать даже самые грязные его признания и саморазоблачения. Вот уж где жизнь почти полностью овладела искусством. 


 «...Сам Буковски является лучшей анархистской сатирой в «пластиковом» мире — когда напивается и сквернословит, позоря сам себя, в модных гостиных, в самолетах, на поэтических чтениях в колледжах, когда принимает длинноволосых парней за девчонок, когда пойман между тайным удовольствием и ужасом осознания, что его стихи известны и оценены лишь немногими знатоками. Но, несмотря на все его потуги на старую роль крутого парня, в Буковски есть слабина, сентиментальность, привязанность, по счастью, к своему искусству. Ему известно так же хорошо, как и нам, что история его обошла и что его потеря — это и наша утрата тоже. В некоторых из этих печальных и смешных рассказов его статус ископаемого выглядит не без определенной святости», — сказал о его творчестве Томас Эдвард в «Нью-Йорк ревью оф букс». 

Русский — тринадцатый язык, на который его переводят. В 1992 году на волне гласности первый отечественный перевод его новеллы «Принеси мне свою любовь» появился на страницах «Собеседника». До сих пор я бережно храню ту страницу с характерным резюме: «Буковски — это глоток, затяжка, сперма, рвота, кровь...» Этой прямой жесткой характеристики оказалось достаточно, чтобы отбросить для нас последующее знакомство с его творчеством на долгих семь лет. В 1994 году культовый в среде художественных интеллектуалов и «внутренних диссидентов» столичный журнал «Глагол» сделал первую попытку «реанимации» «Историй обыкновенного безумия». И буквально «сгорел» на них. Понадобились еще пять лет и, прежде всего, знаменитый фильм «Barfly» («Завсегдатай бара», или в домашнем видеопереводе «Алкаш») с Мики Рурком в главной роли, поставленный по автобиографическому сценарию Буковски, чтобы сделать фигуру писателя в нашей стране культовой и наконец, как бы в покаяние, донести до нас его «истории». Так уж совпало, что одновременно с тремя книгами столичного «Глагола» Буковски увидел свет и в специально созданной (!) для выпуска его книг серии «Книги Бука» издательства «Новое культурное пространство на Неве». 


«Есть люди, которые никогда не сходят с ума. Какая ужасная у них должна быть жизнь», — сказал однажды Буковски. Он умер 9 марта 1994 года в пригороде Лос-Анджелеса. Не суждено было сбыться его собственному, отписанному себе в романе «Женщины» завещанию: «Я уже все для себя распланировал. Загнусь в 2000-м, когда стукнет 80... Подумать только: тебе 80, а под тобой стонет 18-летняя. Если и можно как-то сжульничать со смертью, то только так». Но ему удалось обмануть смерть в литературе — его герой Хэнк продолжает жить в созданных им книгах. А поэтому в заключение еще одна крылатая фраза из Буковски: «Политика — говно, поскольку работа при либеральном строе так же отупляюща и неблагодарна, как и при тоталитарном; художники и интеллектуалы — в основном фуфло, самодовольно наслаждающиеся благами общества, на которое они тявкают; радикальная молодежь — бездуховные ослы, изолированные наркотой и собственными бесконечными стенаниями о подлинных переживаниях души и тела... Никакая жизнь, в конечном итоге, не срабатывает, но самая лучшая из возможных зависит от количества банок пива, денег, чтобы ездить на бега, и беспроблемной телки любого возраста и формы, в туфлях на высоком каблуке».

Игорь Ваганов,  
Город N, №380 2000, Ростов-на-Дону

 
Bukowski: Born into This (2003)     

Runtime: 114 min
Language: English
Country: USA
IMDb Link: http://www.imdb.com/title/tt0342150/
Director: John Dullaghan
Cast: Charles Bukowski (archive footage)
 


Чарльз Буковски

ПРИНЕСИ МНЕ СВОЮ ЛЮБОВЬ
(перевод: Сергей Юрьенен)

   Гарри спустился по ступенькам в сад. Здесь было много пациентов. Ему сказали, что Глория, его жена, тоже здесь. Он увидел ее одиноко сидящей за столиком. Склонившись, он приблизился к ней сзади. Обогнул столик и опустился напротив. Глория сидела очень прямо, она была очень бледной. Она взглянула на него, но не увидела. Потом она его увидела.

- Вы руководитель? - спросила она.

- Какой руководитель?

- Руководитель правдоподобия?

- Нет.

Она была бледна, глаза были бледные, бледно-голубые.

- Как ты себя чувствуешь, Глория?

 Столик был железный, крашенный белилами, столик, который простоит века. По центру вазочка с цветами, вялыми мертвыми цветами, свисавшими с поникших грустных стеблей.

- А ты все блядей ебешь, Гарри. Все ебешь себе блядей.

- Глория, это не так.

- Они тебе к тому же и сосут? Сосут твой dick?

- Я хотел привести твою мать, Глория, но она свалилась с простудой.

- Старая рухлядь всегда с чем-то валяется... Вы руководитель?

Другие больные или сидели за столиками, или стояли под деревьями, или лежали на лужайке. Были они неподвижны и молчаливы.

- Как здесь кормят, Глория? Друзья у тебя есть?

- Омерзительно. И - нет. Ебарь ты блядский.

- Хочешь что-нибудь почитать? Что тебе принести почитать?

  Глория молчала. Потом она подняла свою правую руку, посмотрела на нее, сложила в кулак и ударила себя прямо в нос, очень сильно. Гарри перегнулся через столик и схватил ее за руки.

- Глория, ну, я прошу тебя!

Она заплакала.

- Почему не принес мне шоколадку?

- Ты сказала, Глория, что ненавидишь шоколад.

Слезы потекли ручьями.

- Я не ненавижу шоколад! Шоколад я люблю!

- Не плачь, Глория, пожалуйста... Я принесу шоколад, все, что пожелаешь… Слышишь? Я тут поблизости снял номер в мотеле. Чтобы быть рядом с тобой.

Ее бледные глаза расширились.

 - Номер в мотеле? Ты там с какой-нибудь ебаной блядью! Порнофильмы вместе смотрите, а потолок там в зеркалах!

  - Эти несколько дней я буду рядом, Глория, — сказал Гарри умиротворяюще. - Принесу все, что ты захочешь.

  - Любовь свою тогда мне принеси, - закричала она. - Какогочерта не приносишь мне свою любовь ?

Некоторые больные повернулись и уставились на них.

- Глория, я уверен, что никто о тебе не заботится так, как я.

 - Шоколад мне хочешь принести? Засунь себе в жопу этот шоколад!

  Из своего бумажника Гарри вынул визитную карточку. Карточка была из мотеля. Он протянул ее.

  - Возьми, чтобы я не забыл. Вам разрешают звонить в город? Если захочешь чего-нибудь, звони.

   Глория не ответила. Она взяла карточку и сложила ее в маленький квадратик. Потом наклонилась, сняла туфлю, положила карточку в туфлю и надела туфлю обратно.

  Потом Гарри увидел доктора Йенсена, который приближался через лужайку. Доктор Йенсен подошел, улыбаясь и повторяя: "Так-так-так…"

- Здравствуйте, доктор Йенсен.

Глория произнесла это без чувств.

- Можно к вам подсесть? — спросил доктор.

- Конечно же, — сказала Глория.

Доктор был большой человек. Он изнемогал от веса, ответственности и авторитета. Брови его казались густыми и тяжелыми, они и в самом деле были густыми и тяжелыми. Они хотели сползти к его влажному круглому рту и в нем исчезнуть, но логика жизни этого не допускала.

Доктор взглянул на Глорию. Доктор взглянул на Гарри.

- Так-так-так, — сказал он. — Отрадно видеть, что мы сделали такой прогресс...

 - Да, доктор Йенсен. Я как раз говорила Гарри, насколько стабильней я себя чувствую, как помогли мне эти консультации и групповая терапия. Во многом я уже избавилась от приступов моей иррациональной ярости, моей бессмысленной фрустрации, моей деструктивной жалости к себе...

Сложив руки на коленях, Глория улыбнулась. Доктор улыбнулся Гарри.

- Впечатляющий прогресс!

- Да, - сказал Гарри. - Нельзя не заметить.

- Думаю, еще совсем чуть-чуть, и Глория снова будет дома с вами, Гарри.

- Доктор? - спросила Глория. - Можно мне сигарету?

- Отчего же нет, - сказал доктор, вынимая пачку экзотических сигарет и выбивая одну. Глория взяла ее, и доктор протянул свою золотую зажигалку и привел ее в действие. Глория затянулась, выдохнула...

- У вас прекрасные руки, доктор Йенсен, - сказала она.

- Что ж, милая, спасибо на добром слове.

- А главное, доброта, которая спасает, доброта, которая исцеляет…

- Просто мы делаем здесь все, что в наших силах... - мягко сказал доктор Йенсен. — А теперь, с вашего позволения, я должен поговорить с некоторыми из других моих подопечных.

Он легко поднял свое тяжелое тело и направился к столику, где другая женщина сидела с другим мужчиной. Глория перевела глаза на Гарри.

- Этот жирный ебарь! Медсестрам жопы на обед вылизывает...

- Глория, я очень рад был тебя увидеть, но поездка была долгой, надо немного отдохнуть. Кстати, мне кажется, что доктор прав. Прогресс, действительно, есть.

Она расхохоталась. Но это был не радостный смех, это был смех, как на сцене, часть роли, заученной наизусть.

- Никакого прогресса нет, я даже деградировала...

- Глория, это не так.

- Я же больная, Рыбья Голова. Знаю свой диагноз лучше, чем кто-

нибудь.

- Что это, "Рыбья Голова"?

- А тебе никто не говорил, что у тебя голова, как у рыбы?

- Нет.

- Будешь бриться, обрати внимание. Только осторожно. Жабры не отрежь.

- Что ж, я, наверное, пойду... Но завтра приду снова.

- И  руководителя привели.

- Ты уверена, что ничего не хочешь?

- Вернешься сейчас в мотель, чтобы ебать там какую-нибудь

блядь!

- Последний номер "Нью-Йорка", может? Тебе ведь нравился этот

журнал...

- "Нью-Йорк" себе в жопу засунь, Рыбья Голова! А заодно и

"Тайм"!

- Гарри перегнулся и погладил руку, которой она ударила себя в нос.

- Не распадайся. Соберись воедино, попытайся. Скоро все у тебя

будет хорошо...

Глория ничем не выдала, что слышит это. Гарри медленно поднялся и пошел к лестнице. Когда он поднялся до середины, он оглянулся и махнул Глории рукой. Она сидела в неподвижности.

 

Они были в темноте, им было хорошо, когда зазвонил телефон. Гарри продолжал, но продолжал и телефон. Это очень отвлекало! Cock его утратил твердость.

- А, говно, - сказал он и откатился. Включил лампу и снял трубку.

- Алло?

Это была Глория.

- Блядь какую-то ебешь!

- Они что, Глория, вам разрешают звонить в такое время? Разве они не дают вам на ночь таблеток или чего-нибудь для сна?

- Почему так долго не брал трубку?

- Или ты вообще не спишь? Спал я без задних ног, еле проснулся.

- Да уж, без задних ног... Сейчас положишь трубку и начнешь кончать?

- Глория, именно эта проклятая паранойя привела тебя туда, где ты находишься.

- Моя паранойя, Рыбья Голова, слишком часто была предвестием истины...

- Слушай, это не имеет смысла. Попытайся хоть немного поспать. Завтра я к тебе приду.

- Так и быть, Рыбья Голова. Кончай свою ЕБЛЮ!

Глория повесила трубку.
 

Нэн в своем халате сидела на краю кровати, на тумбочке перед ней виски и вода. Она закурила сигарету и положила ногу на йогу.

- Ну, - сказала она, - и как себя чувствует супруга?

Гарри налил себе в стакан и сел рядом.

- Ты, Нэн, меня прости...

- Простить за что, за кого? За нее, за меня или за что?

Гарри выпил.

- Давай не будем. Не будем делать мелодрамы из всего этого.

- Ах, не будем? А что ты хочешь из этого сделать? Кувыркаться себе на природе? Ты кончать намерен или нет? Или, может, сходишь в ванную и отобьешь вручную?

Гарри взглянул на Нэн.

- Ты-то хоть не умничай, черт бы все побрал. Ведь знаешь ситуацию не хуже, чем я. Сама захотела поехать.

- Потому что знала, что если я не поеду, ты приведешь какую-нибудь блядь!

- Опять! - сказал Гарри. - Опять это слово.

- Какое слово? Какое слово?

Осушив свой стакан, Нэн бросила его об стену.

- Гарри подошел, поднял ее стакан, наполнил, протянул Нэн, потом налил себе.

Нэн посмотрела в свой стакан, сделала глоток, поставила на тумбочку.

- Сейчас я ей позвоню, сейчас все ей скажу!

- Попробуй только у меня! Это же больная женщина!

- Это ты болен, сукин сын!

 Именно в этот момент телефон зазвонил снова. Он стоял на полу в центре комнаты, где Гарри его оставил. Они оба потянулись к нему с кровати. На втором звонке оба упали на пол, одновременно схватывая трубку. Они перекатывались по ковровому покрытию, тяжело дыша, отчаянно сплетаясь ногами, телами, и в этом виде отражались в зеркале на весь потолок.




* my art: Amores-perros (by Igor Vaganov)
Автор: на Комментариев нет:
Ярлыки: , ,
Подписаться на: Сообщения (Atom)